Владимир Ермоленко
Любая война – трагедия; любая война – похоронки, дети без родителей, раны навсегда, мертвые без могил.
Вопрос лишь в том, есть ли у общества силы помнить и оплакивать. Если да – то у него появляется инстинкт защиты слабых. То есть оно сможет защитить вас, когда вам плохо. Если нет – то «победителей не судят», «мы за ценой не постоим»: коллективное тело становится важнее индивидуального, а значит, получает право его пожирать, убивать и приносить в жертву.
Отношение к любой войне определяется прежде всего моральным вопросом: ты на стороне победителей или на стороне жертв? Быть на стороне жертв не означает быть на стороне проигравших (среди победителей жертв часто больше, нежели среди побежденных), но означает смену оптики: мы не радуемся тому, что «надавали по морде»; мы просто оплакиваем тех, кого не вернуть.
Украина и Россия сегодня идут разными дорогами, по-разному избирают оптику, культивируют в себе разные эмоции. Россия пытается найти себя в экспансивной и агрессивной религии «победы»; Украина находит себя скорее в мемориальной и поминальной теме «жертв».
Причины кроются, возможно, в истории. За последние три века, с интервалом в столетие, Россия постоянно оживляла миф собственной непобедимости. Каждое новое столетие этим мифом наслаждалось, им вдохновлялось и из него черпало схему возможного будущего.
В начале XVIII века битва под Полтавой остановила юного шведского короля, авантюриста и вдохновителя европейских философов. Россия победила, но с тех пор встала на странный путь: прозападный на поверхности, авторитарный внутри.
В начале ХІХ века поражение Наполеона в России остановило громадный европейский революционный проект. Россия Александра І, а потом Николая І, стала лидером «антиреволюционной» Европы, угрюмого «неоконсерватизма» ХІХ века.
Наконец, в начале и середине ХХ века (в течение новой «тридцатилетней войны», как некоторые историки называют две мировые войны) Россия/СССР не дала состояться новой европейской империи на базе кайзеровской, а затем нацистской Германии. Это открыло эру либерализма и социал-демократии в Западной Европе – и эру застоя в Европе Восточной.
Все эти «великие победы» оказались для России ловушками. Победа над Карлом XII закрыла для нее Просвещение. Европейский XVIII век пытался найти сложный баланс между централизацией и свободой; из этих двух элементов уравнения Россия заметила лишь первый, преувеличив его до крайности, превратив его в деспотизм.
Победа над Наполеоном на целый «долгий» ХІХ век превратила Россию в надежду европейской реакции. Тютчевское «умом Россию не понять» понять довольно просто: иррациональность религиозной «традиции» — главный ответ рациональности либеральной модернизации (сам Тютчев сформулировал это в 1848 году в знаменитом противопоставлении России и «Революции»).
Победа над Германией хоть и стала серьезным вкладом в победу над нацизмом, вновь привела к консервации, а затем к застою. Западная Европа после 1945-го выучила уроки тоталитаризма и построила общество социально-либерального «государства всеобщего блага», строящего коллектив так, чтобы развивать каждого индивида. Послевоенный СССР, однако, был слишком увлечен той массой, которой давит на индивида коллектив, — массой, идеальной для войны, но невыносимой для мира.
В Украине все три «великие победы» имеют совершенно иное прочтение.
1709-й воспринимается как конец свободы. Восставший гетман Иван Мазепа, для которого петровская тактика «выжженной земли» в войне с Карлом являлась нарушением обязательств московского царя перед Гетманщиной, в сегодняшней Украине является одним из символов борьбы за независимость (Мазепа и Хмельницкий – единственные гетманы, присутствующие на купюрах национальной валюты).
1812-й хоть и не стал годом украинского сопротивления, все же имел долгосрочные последствия. Во-первых, геополитические: в эти годы ряд советников Наполеона выступают с планами создания нового государства «Наполеонида» между (как они мечтали) «воскресший» Польшей и Российской империей; память о подобных планах будет жить долго – до ХХ века. Во-вторых, ценностные: эпоха Наполеона стала первой попыткой распространить ценности Французской революции в Европе. В Украине и Российской империи она совпадает с влиянием «Истории руссов»: текста, созданного козацкой старшиной конца XVIII века, который вдохновит как российских либералов, будущих декабристов, так и украинских патриотов из Кирилло-Мефодиевского братства. Революционные и романтические ценности эпохи Наполеона дадут многим молодым европейским нациям – в том числе и украинцам – новый язык для формулировки своих прав.
Наконец, «тридцатилетняя война» ХХ века, закончившаяся, в частности, победой российского неоимперского проекта над германским, для Украины также далеко не однозначна. Годы краткосрочной украинской независимости (1917-1920) связаны с различными попытками поиска союзников в западной и Центральной Европе, среди которых немецкая поддержка гетмана Скоропадского играла немаловажную роль.
Если же говорить о Второй мировой войне, то здесь украинцы оказались по разные стороны баррикад, сталкиваясь друг с другом и страдая от двойной или даже тройной оккупации. Безусловно, победа над нацизмом стала одним из важнейших событий истории ХХ века; однако не стоит забывать, каким ужасом сталинский режим оказался для Украины: один лишь Голодомор забрал около 4 миллионов жизней. Победа одного тоталитаризма над другим вряд ли для Украины могла означать «ее» победу.
В какой-то степени именно память о Голодоморе определяет сегодня мемориальную Украину. Она в большей степени занята почитанием памяти жертв, нежели восхвалением победителей. Она молчалива, немногословна, траурна. Ее символ – свеча, а не пушка.
Мемориальная практика вокруг Голодомора стала складываться с конца 1990-х годов. Сегодня день памяти жертв отмечается каждую четвертую субботу ноября – и в этот день сотни тысяч людей зажигают свечи около монументов памяти жертв или в своих домах. Именно эта мемориальная практика подготовила смену оптики вокруг 8-9 мая: с 2015 года Украина, вместе со многими другими странами, отмечает 8 мая «День памяти и примирения»; его символ – красный мак, простой и человечный.
Трагические события 2014 года на Майдане (более сотни убитых), российская агрессия в Донбассе (более 10 тысяч жизней) вновь и вновь возвращают украинцев к простой эмоции: каждая жизнь ценна, и отнятую жизнь невозможно вернуть. Почти ежедневно приходят новости с фронта: кто-то убит, кто-то ранен; в восточноукраинских городах можно увидеть автобусы с надписью «груз 200» — и люди знают, что это означает. Майдан до сих пор остается местом памяти, незаживающей раной, точкой сердцебиения всей страны. Каждый год в годовщину люди приходят сюда со свечами и цветами.
Конечно, память о жертвах имеет свои опасности. Если ты видишь столько жертв среди своего народа, ты можешь почувствовать свой народ лишь как жертву. Ты можешь захлебнуться в образе нации-жертвы, где все жертвы «здесь», а все палачи «там». Жертвенная память может стать моральным оправданием: мол, только «мы» страдали, а значит имеем право на реванш.
В современной Украине этот риск есть. Тему «нации-жертвы» используют политики и популисты; и она действительно часто приводит к слепоте по отношению к собственным ошибкам.
Но в мемориальном подходе к своей истории есть один большой плюс, который эту опасность уравновешивает.
Акцент на жертвах, а не на победителях заставляет помнить в войнах не самоуверенность генералов, а разрушенные жизни. Помнить тех, кого раздавил каток войны. Чем больше общество способно помнить о жертвах прошлого, тем больше у него шансов помнить о конкретных жизнях здесь и теперь. Тем больше у него тормозов, которые остановят тех, кто захочет принести в жертву своих современников.
Дороги истории – зигзаги, ее уроки – хитрости, ее последствия часто противоположны намерениям тех, кто пытается на нее повлиять. Она часто готовит ловушки. Поражения в ней часто приводят к прорывам, а победы – к застою.
«Великие победы» России стали для нее большей частью ловушками. Они замыкали ее в собственной самоуверенной темноте. Они убеждали ее в ложной правоте, отупляли сострадание. Они не учили оплакивать.
И главное: эти победы, как наркотик, порождали желание все повторить вновь. Желание опять дать кому-то «по морде». Сладкий и примитивный инстинкт разрушения.
Общества движутся вперед не тогда, когда мечтают повторить великие победы. А когда стремятся сохранять, беречь, помнить и создавать.
Победа — это ведь часто просто синоним погрома.
Владимир Ермоленко – украинский философ, писатель и журналист. Доктор политических исследований (Франция). Работает в «Интерньюз-Украина» и Hromadske.ua. Преподает в Киево-Могилянской академии. Главный редактор проекта UkraineWorld.org. Автор четырех книг и множества статей в украинской и европейской прессе.