Чем громче государство прославляет Победу, тем меньше общество понимает ее смысл
Андрей Архангельский
Примерно за месяц до 9 мая государственная радиостанция «Вести ФМ» под рубрикой «Сомнительный креатив» сообщает о тревожном сигнале: в продаже появились георгиевские ленты со стразами. Это, безусловно, пошло и глупо; но нечто подобное повторяется всякий раз накануне праздника: так, два года назад в Петербурге выпустили коллекцию кокошников из георгиевских ленточек. Плакаты с изображением немецких солдат или военной техники с надписью «Спасибо деду за победу!»; реклама похоронных услуг для ветеранов за счет бюджетных средств; очередные вклады или кредиты с названием «победный» (полный список нелепостей за последние годы можно прочесть здесь) — все это поражает каким-то глуподушием — и кафкианской регулярностью.
Казалось бы, Победа – фундамент нынешней российской государственной идеологии, ее императив; уж тут люди точно должны быть в курсе, что хорошо и что плохо. Но когда государство присваивает себе все, в том числе и символическое даты, человек отвыкает не только думать, но чувствовать самостоятельно. В результате у людей атрофируются минимальные вкус и такт – этический и эстетический. Таким образом, между пропагандистской риторикой и общим бесчувствием – прямая связь: это бумеранг патернализма.
Как только «святое» присваивается государством (а это происходит автоматически, в силу самого устройства нынешней системы), оно превращается в скучную обязанность — и теряет свою силу. В конце 2000-х георгиевские ленточки, хотя и были искусственным изобретением, какое-то время оставались «личным делом каждого». Теперь работники госкорпораций или государственного телевидения не могут не надеть бант в праздник. Внешне — никаких отличий, но разница — огромная. Когда-то «Бессмертный полк» был народной инициативой (придуман в Томске в 2011 году). В прошлом году в Москве по подъездам расклеивали рекламные объявления, призывающие прийти на шествие 9 мая. На народную акцию зазывать не надо; но теперь есть, вероятно, разнарядка, опять кем-то спущенные сверху «цифры» — чтобы людей было «впечатляюще много». То есть в итоге главная цель – телекартинка для демонстрации единения власти и народа. Да, многие и в этом году придут на шествие по своей воле – но госмашина перемалывает в итоге любую личную мотивацию.
Если ленты со стразами – нелепая, но все же попытка соединить прошлое и современность, то всеосновной, официальный «язык Победы» стилистически и идейно — язык брежневских 1970-х. Обилие советских плакатов к празднику — репринтов и копий, срисованных с образцов 1970-х годов; стилистика давно не существующего государства. Поражает маниакальное стремление праздновать Победу так, как праздновали бы ее в 1970-х. Этот стандарт выбран не случайно. Именно в 1970е произошло обезличивание памяти о войне – ее превратили в бронзу, в постамент, в бравурную мелодию – обтесав лишнее, убрав шероховатости, скрыв опасное. Язык умолчаний, обобщений, унификации. «Войска Первого Белорусского фронта при поддержке танковых соединений, взломав линию обороны, перешли в наступление…» — все это язык, лишенный человеческого размера. Трагедия ежеминутной гибели была изъята из дискурса войны, превратившись в войну моторов и масс, красных и синих стрел на карте, в войну с высоты птичьего полета – как в киноэпопеях типа «Освобождения» режиссера Озерова. Так мы оказались лишены важнейшего измерения войны – как это ни прозвучит парадоксально — человеческого. Недавний фильм Кристофера Нолана про «европейский сорок первый» – «Дюнкерк» (2017) – снят так, как до сих пор у нас никто не отважился: снизу, с земли, с позиции единичного человека, бегущего, зарывающегося в землю — от смерти; с позиции индивидуального страха и страдания; с позиции бесконечно уязвимой, но все же в итоге превозмогающей страх личности. Все наши попытки снять «великое кино о великой войне» будут обречены на неудачу – до тех пор, пока кинокамера не переместится на уровень человеческой личности, ее глаз, дыхания, чувств.
Праздновать Победу так, словно последних 30 лет не было, – это симптом и другой болезни. Это общая концепция государственной пропаганды – как уже становится ясно: полностью изъять из коллективной памяти недавнее прошлое, перестройку и 1990-е годы; внушить массовому потребителю, что за прошедшие десятилетия в России ничего особенного не случилось. Обезличивание, отчуждение Победы от сегодняшнего человека – на самом деле свидетельство общего кризиса современности в России, кризиса смысла. Массового обсуждения и выработки новых смыслов в связи с тектоническими переменами в обществе после 1991 года, поисков ответа на вопрос «зачем мы живем, ради чего, к чему стремимся» — так и не случилось, в широком смысле, ни в 1990-е, ни в 2000-е. А теперь и вовсе ответы предлагается искать в «дне вчерашнем». В итоге сегодня обществу нечем жить. Государство своими запретами закупорило саму возможность самостоятельной выработки новых смыслов, в том числе и Победы.
Зато идеология постоянно попрекает зрителя его нынешней жизнью – обывательской, противопоставляя ей в качестве образца жизнь во время войны. Военная этика декларируется в качестве универсального образца поведения человека. Это противоестественно, поскольку военный опыт принципиально неприменим к мирной жизни, во-первых; во-вторых, люди – если они, конечно, не историки, не специалисты – всегда оценивают прошлое с позиции сегодня, сейчас. Но именно это в России и запрещено – мерить войну мерками сегодняшними. Это считается кощунством. В этом запрете есть тотальное недоверие, неверие в общество; к нему относятся как к подростку – вдруг оценит как-то некрасиво, неподобающе, недостойно.
Этот запрет – думать о Победе с позиции сегодняшнего дня – порождает, согласно психоанализу, в качестве замещения психозы и фобии. Милитаристская агрессия, победобесие – все это попытки запуганного сознания заместить общее отсутствие смысла; это бессознательные реакции на запрет жить, думать и мыслить самостоятельно, современно, сегодня. В итоге чем громче трубит пропаганда, тем меньше люди понимают смысл случившегося 73 года назад.
1987 год. Фото Дмитрия Борко
Попробуем сформулировать смысл Победы с позиции именно сегодняшнего человека, эпохи интернета и соцсетей, не боясь современности, «из сегодня».
С одной стороны, война, даже самая справедливая, ужасна – по своим последствиям для человека. Это, кажется, не нуждается в доказательствах. С другой – мы живем в мире, который во многом сложился по итогам именно Второй мировой войны. Однако политически этот мир с тех пор также успел существенно измениться. Словом, сегодня нужно «соединить» Победу и современность, универсализировать ценности Победы.
Для этого достаточно поставить несколько вопросов: какая связь между тем, что случилось 73 года назад, — и сегодняшним днем? За какие универсальные, не потерявшие сегодня значения ценности погибали советские люди, наши предки?
Можно подумать, что это риторические вопросы. Однако именно их кажущаяся простота и является сегодня проблемой.
С сегодняшней точки зрения тут просится простейшее обобщение: они воевали за свободу. Не в политическом, конечно, смысле; она пришла, например, в Восточную Европу много позже, в конце 1980-х – начале 1990-х. Но все же это было освобождение – для Европы и для мира — от угрозы физического истребления, уничтожения целых народов. Чудом выжившие во время массовых расстрелов в Бабьем Яру вспоминали, что самыми страшными словами в те дни были — «похож», «не похож»: для евреев они означали границу между жизнью и смертью. «Уходи, ты не похожа», — кричали родители Дине Проничевой, самой известной из спасшихся в Бабьем Яру, когда уже стало ясно, зачем и куда всех ведут.
За что сражались и погибали советские люди? Современный ответ мог звучать так: они умирали — в высшем смысле — за нашу сегодняшнюю свободу не думать о том, похож ты или не похож. За нашу свободу не бояться своего происхождения, национальности, расы, вероисповедания; за свободу не думать об этом.
Почти единственный пункт, в котором коммунизм и либерализм сходятся, – идея интернационализма; она закреплена и в Декларации прав человека. Можно было бы сказать, что Победа до сих пор является единственным историческим оправданием советской власти, легитимирующим ее, пусть и на очень умозрительном уровне. Не в том ли и был высший исторический смысл существования СССР — чтобы победить худшее из зол, нацизм? Над этим стоило бы сегодня размышлять – если уж есть необходимость каким-то образом примирить многочисленных поклонников советского с современностью — вместо того чтобы кормить их бесчисленными сериалами о мифическом «небесном СССР», никогда в реальности не существовавшем.
Сегодня благодаря новым средствам коммуникации – например, сайту «ОБД Мемориал» – у нас есть больше возможностей узнать о боевом пути и даже обстоятельствах смерти наших родственников на войне. Когда вы занимаетесь поиском погибших или пропавших без вести, вам, как правило, попадается документ под названием «донесение о безвозвратных потерях подразделения»; в нем перечислены те, кто погиб в тот же день, в одном бою с вашим родственником. Это поучительное чтение. Так я узнал, что в последнем бою вместе с одним из моих двоюродных дедов, русским, пали солдаты с украинскими, армянскими, еврейскими, казахскими фамилиями. В случае с другим моим погибшим родственником список танковых экипажей также поражает национальным многообразием.
Эти списки хорошо бы показывать всякий раз тем, кто рассказывает нам про «здоровый национализм». Кто пугает нас «чужими», «нерусью», «понаехавшими» — теми, чьи деды и прадеды из бывших советских республик Средней Азии и Закавказья падали в московскую землю зимой 1941 года — не умея, может быть, даже толком говорить по-русски, умея только умирать. В центре Ташкента есть монумент, на котором выбиты имена погибших на войне. Кажется, этот список начинается с фамилии Абдурахманов; это распространенная в Узбекистане фамилия, примерно как у нас — Сидоров. На обелиске перечислены сотни Абдурахмановых – от этого повтора вскоре рябит в глазах, они словно уходят в бесконечность, в небо — с разными инициалами, годами рождения — и одинаковым годом смерти.
9 мая должен был бы стать днем победы над шовинизмом, расизмом, ксенофобией; любым, гламурным или пещерным национализмом. Вот каков современный смысл этого праздника – а не ракеты, не танки, не самолеты.
Нацистская пропаганда с июня 1941 года употребляет клише: «как пишут московские и английские газеты…», «русские и англичане утверждают, что…» Парадокс: не было периода, когда мы были ближе с «Западом», чем во время войны с нацизмом. Антигитлеровская коалиция оказалась шире идеологических различий, она вобрала в себя разные социальные уклады – потому, опять же, что на той войне решался вопрос о выживании самой человечности. Советский солдат умирал за те же ценности, что и британский, французский, американский. Этот день должен был бы стать днем единения с миром – а не разъединения, как сейчас; вот каким должен быть его современный смысл.
Наконец, в этом дне должен содержаться яркий антивоенный посыл. Это стало банальностью – повторять, что нынешние поколения воспринимают войну как абстракцию или даже как игру. Именно для того, чтобы память о войне не лишалась человеческого измерения, современная западная философия смотрит на Вторую мировую в первую очередь глазами жертвы, а не героя. В этом смысле поучительным является венгерский фильм «Сын Саула» Ласло Немеша (2015). Это, можно сказать, до-языковое свидетельство о войне – перефразируя философа Агамбена; от лица тех, у кого уже нет «истории», «лица» и «мыслей». Это взгляд на войну глазами существа, доведенного в лагере смерти до состояния полуживотного; это свидетельство о невозможности свидетельствовать, положение, в котором человек утратил последнюю свободу – самостоятельно определять свое отношение к происходящему. Здесь проходит граница между человеческим и нечеловеческим. Одновременно можно сказать, что это и есть взгляд человечества на собственную изнанку.
Именно сегодняшнее игнорирование экзистенциального измерения войны, упрощение, схематизацию чудовищного опыта и отражает термин победобесие, несмотря на всю его карнавальность. Жертва, поставленная в центр современного западного дискурса о войне, призвана напоминать о невыносимом – о регистре человеческого страдания. О чем и пытался напомнить школьник из Нижнего Уренгоя Николай Десятниченко в своем коротком выступлении в Бундестаге – что вызвало истерическую реакцию в России. Бравурная риторика победительства, однако, приводит к обратному эффекту: люди перестают бояться войны, лишаясь инстинктов самосохранения. В сущности, нужно вернуть разговору о войне человеческое измерение, придать ему трагедийный, универсальный – и одновременно современный смысл: это и будет лучшим, что сегодня мы можем сделать во имя памяти павших.